Почему 24 февраля не делают праздником?

В том, что 24 февраля для текущей России не стало важной сакральной датой, нет ничего удивительного, считает политолог, приглашенный исследователь Центра анализа европейской политики Михаил Комин. «Начало любой войны — дата, которая не часто отмечается на государственном уровне, если только отмечание не связано со скорбью и сожалением. Если государство не сожалеет, что начало войну и считает, что она принесла ему какие-то военные успехи, победы, достижения — оно не вспоминает дату ее начала. В таком случае оно скорее глорифицирует день окончания войны или даты важных битв, которые принесли государству победу». Если же режим относится к войне негативно, например, считает, что она была империалистической, захватнической — тогда дата начала войны становится более значимой и происходит коммеморация преступлений или выражение сожаления государству, против которого была война, продолжает Комин. Например, для текущей Германии гораздо более важной является не дата окончания Второй мировой войны, а дата ее начала — 1 сентября 1939 года. Потому что текущее руководство страны сожалеет о том, что было сделано нацистским режимом.

Российским властям нечего предъявить в качестве военного успеха и повода для гордости, и потому они не привлекают внимания к 24 февраля.

«Эта дата ассоциируется у людей скорее с началом неопределенности, чем с началом геополитического успеха. Даже у лояльной Кремлю аудитории нет консенсуса, что война пошла по плану. Никто уже не понимает, какие цели у этой войны, поэтому лучше людям о ее начале не напоминать», — говорит старший научный сотрудник Финского института международных отношений Маргарита Завадская. Кремль не акцентирует внимания на дате начала войны, потому что это обращает внимание людей, что война идет долго, добавляет политический обозреватель Андрей Перцев. Напоминать об этом не на пользу властям — изначально все подавалось так, что война очень быстро закончится. «Власть продвигает идею, что война якобы никак не влияет на общество: кто хочет — живет обычной жизнью, кто хочет — идет на войну. Но люди устали от войны и понимают, что есть трудности, в том числе экономические, в обществе высокий уровень тревожности», — полагает Перцев.

Признание ЛНР и ДНР — тоже не праздник

Вечером 21 февраля 2022 года Владимир Путин признал независимость Донецкой и Луганской народных республик, назвав жителей этих регионов «нашими соотечественниками». Были подписаны договоры «о дружбе и взаимопомощи», но радостной и объединяющей эта дата не стала. Во-первых, через два дня началась полномасштабная война, которая стала безусловным стрессом для россиян, как бы они к ней впоследствии ни относились.

«Люди вошли в зону турбулентности — и праздновать день, который предстоит такому стрессу, кажется странным с точки зрения выстраивания победного нарратива», — отмечает Маргарита Завадская.

Во-вторых, в сентябре 2022 года регионы, независимость которых признал Путин, вошли в состав Российской Федерации, и повод для праздника очевидно исчез. К тому же неизвестно, насколько постоянны эти «территориальные достижения», напоминает Завадская. Кроме того, новые территории — не самое понятное людям достижение, ведь на них тратятся бюджетные деньги. «В большинстве российских областных центров городские пейзажи не впечатляют. А когда людям показывают, как восстанавливают новые территории, сколько там денег потрачено, у них возникает вопрос: а зачем?» — говорит Андрей Перцев. Действительно: в 2023 году на восстановление ДНР, ЛНР, Херсонской и Запорожской областей власти России планировали потратить более 651 миллиарда рублей за три года. Это в четыре раза больше расходов на развитие всего Дальнего Востока. Тем не менее власти продолжают отмечать дату аннексии четырех украинских областей в сентябре 2022 года. В прошлом году в Москве в этот день проходил концерт «Россия, Донбасс, Новороссия: вместе навсегда!».

Как Кремль «упаковывал» войну в течение трех лет

«Сначала, чтобы максимально успокоить людей, власти использовали технический жаргон и назвали войну “специальной военной операцией”, говорили: “Вы не переживайте, мы все быстро уладим”. Это слово действительно ввело какие-то слои населения в заблуждение. “СВО” звучало так, что все будет быстро, эффективно и профессионально», — объясняет Маргарита Завадская. Иллюзию, что война будет быстрой, российским властям давала история с Крымом. Но в Крымской операции, по словам Завадской, была «уникальная комбинация факторов, которые отсутствовали в случае с Восточной Украиной» и повторить такое было практически невозможно.

Плана, как преподносить войну гражданам, у Кремля не было — ему пришлось переупаковывать подачу контента на ходу.

«Сначала запретили говорить слово “война” — чтобы взять небольшую передышку от массовой критики. После Бучи ситуация стала приобретать совсем нехороший оборот, примерно тогда же возникло законодательство о дискредитации российской армии», — говорит Завадская. В первые месяцы власти пытались добиться от общества демонстративной поддержки военных действий, отмечает Михаил Комин: «Мы видели разные проявления этой поддержки, когда те или иные бюрократические единицы, в том числе бюджетники, люди в школах и детских садах выстраивались в буквы Z и V — то есть формально отрабатывали демонстрацию поддержки войны». При этом довольно быстро произошло мощное переключение на «противостояние Западу»: войну стали позиционировать как шаг, предпринятый в ответ на якобы агрессивные действия Запада. Украина, напоминает Завадская, вообще не фигурирует как полноценный игрок в этой истории — российские СМИ преподносят ее как марионетку Запада. Ответственность за войну Кремль, лояльные ему медиа и зет-корры переложили на «коллективный Запад». «Трудное, но необходимое решение», — таким был ключевой нарратив, который используют до сих пор. Что касается медиапространства, то в начале войны в прайм-тайм в эфире было много политических ток-шоу, но после контрнаступления [украинской армии] в 2022 году бравурный дух немного поутих, и в эфир стали возвращать развлекательные программы, отмечает Андрей Перцев: «После мобилизации в сентябре 2022 года тему фронта стали поднимать очень аккуратно. [По телевидению] были короткие сюжеты, что “взяли очередной пункт, территории освобождаются, Украина несет потери, все нормально”, но их было немного — чтобы лишний раз не тревожить людей и не акцентироваться на том, что война идет долго». Постепенно войну делали фоном, но у большинства людей она все равно вызывала тревожность, страх новой мобилизации и заставляла думать о связанных с ними сложностях. После мобилизации власти поняли, что существенная часть населения не готова вкладываться в войну действиями, говорит Михаил Комин: «Тогда Кремль стал требовать от общества исполнительской поддержки на местах. Стало важнее, чтобы разные социальные группы российского общества, если и не рвали рубашки на груди “за СВО”, то хотя бы не саботировали нужные для войны решения. Губернаторам и мэрам было важно демонстрировать, что они тем или иным способом поддерживают семьи воюющих». Такой тип требования поддержки, отмечает Комин, более-менее сохранился до сегодняшнего дня. С 2023 года, по мнению Маргариты Завадской, война стала постоянным фоном и частью повседневности российских граждан. Окончательно утвердился нарратив «долгая война, национальная борьба». «Именно тогда случился всплеск патриотических историй в мирных областях: все сектора экономики и сферы жизни перешли на военные рельсы. В школах появилось патриотическое воспитание и так далее». Сейчас война с Украиной остается фоном для существования российского государства, говорит Михаил Комин. При этом единой информационной политики в отношении войны у российских властей нет, подчеркивает Андрей Перцев: на слишком разную аудиторию нужно работать пропаганде. «С одной стороны, большинство людей успокаивают, что все идет своим чередом. С другой стороны, есть Путин, который вовлечен в войну сильнее, чем средний россиянин, и провоенная аудитория — им интересен сам процесс войны. С этой аудиторией [пропаганде] тоже надо работать».

СВО и ВОВ хотят уравнять?

Российские власти действительно проводят аналогии между СВО и Великой отечественной войной. Это заметно по разным сферам: от школьного образования до уголовного законодательства. «Медийное скрещение [СВО И ВОВ] стало происходить в 2023-2024 годы, когда стало четко проговариваться: СВО — продолжение борьбы с фашизмом. Это был, скорее, реактивный способ и попытка постфактум упаковать то, что происходит на фронте. К 9 мая эта риторика, вероятно, усилится», — считает Маргарита Завадская. Андрей Перцев перечисляет другие признаки того, что власти хотят уравнять в сознании граждан две войны: «Слово «ветеран» стало общим — раньше так назывались только ветераны Великой отечественной войны, даже «афганцев» называли «участниками». А сейчас — «ветеран СВО». Их даже стали защищать уголовной статьей о клевете и дискредитации. В «освобожденных» населенных пунктах водружают чаще всего не флаг России, а красное знамя победы. В школах ставят «парты героев», вешают памятные доски — такое повторение практик чествования ветеранов должно вызывать у людей ассоциации с Великой отечественной войной». Но уравнивать украинскую войну с Великой отечественной, по мнению Перцева, «опасная история». В новом учебнике истории, который написал помощник президента России Владимир Мединский с соавторами, главы об СВО и Великой отечественной войне описаны практически идентично.

«С помощью нарративного анализа я посмотрел, как в учебнике описывается глаза про ВОВ и СВО. Алгоритм не распознал эти темы как два разных кластера по интонации и набору слов — это говорит о том, что российское государство абсолютно смешивает эти вещи между собой», — рассказывает Михаил Комин.

Исследователь обнаружил множество лексических совпадений: нынешнюю Украину, как и гитлеровскую Германию, в учебнике называют «нацистским режимом», а обе войны описывают как «противостояние Западу». Ознакомиться с результатами исследования можно здесь.

24 февраля станет новым 22 июня?

Даже после окончания войны 24 февраля вряд ли станет особенной датой. «Сам культ победы не подразумевает дня скорби и памяти. Одно дело, Великая Отечественная, когда на нас напали, а тут — что вспоминать? Что мы начали войну? Акцент, скорее, будут делать на “дне победы”», — считает Андрей Перцев. Такого же мнения придерживается и Михаил Комин: вероятно, текущий режим глорифицирует дату, которая будет считаться датой завершения войны как 9 мая. «Если же режим в России сменится на более демократический и либеральный, можно предположить, что 24 февраля станет трагической датой, когда глава государства приезжает в Бучу и встает на колени или делает другие символические шаги», — добавляет Комин. По мнению Маргариты Завадской, если мирное соглашение между Россией и Украиной будет подписано, возможны разные варианты развития событий.

Если России удастся удержать какие-то значимые территории, на которых будут проживать люди, Кремль сможет упаковать это максимально триумфально, говорить, что «Россия — страна освободителей» и создать новую победную дату. Более скромный вариант — 24 февраля просто уберут из официального нарратива, и ключевой датой станет дата подписания мирного соглашения.

«Тогда фокус, скорее, сделают на “дипломатической победе” и том, что Россия защитила свои интересы и добилась уважения. После этого Кремль может переключить фокус внимания граждан с войны на что-то другое. Боюсь, что при любом исходе пропаганда может подавать это в терминах победы». Однако, пока в переговорных процессах нет Украины, рано говорить о перспективах подписания мирного соглашения, отмечает Завадская: «США и Россия не могут подписать соглашение за Украину: войну нельзя прекратить в одностороннем порядке».

Уровень насилия и преступности в России растет после того, как домой начали возвращаться ветераны войны и помилованные заключенные. В 2022 году впервые за 20 лет увеличилось число убийств и покушений на убийство (на 4%), в 2023 количество насильственных преступлений, совершенных участниками войны, выросло в 13 раз. Всего за два года россиянам, участвовавшим в войне в Украине, вынесли больше 2,5 тысячи приговоров по уголовным делам. В ближайшем будущем с большой вероятностью уровень насилия в стране будет и дальше расти: причина этого — состояние, в котором находятся вернувшиеся с войны и их поврежденная психика. Это серьезная угроза общественной безопасности. В 2023 году в отношении помилованных президентом бойцов ЧВК «Вагнер» заведено более 190 уголовных дел, подсчитало издание «Верстка»: 20 из них — по статьям об убийствах или попытках убийства. Среди этих дел множество громких и жестоких преступлений, вот лишь часть из них: Иван Россомахин в Кировской области изнасиловал и убил 85-летнюю пенсионерку, Артем Гречкин в Ставропольском крае ограбил дачу 71-летнего пенсионера и убил его, Александр Мамаев из Нижегородской области ударил жену ножом в грудь на глазах у детей, и та скончалась.

Постоянный режим насилия

Завербованные на войну заключенные уже были сломаны тюрьмой. В российских исправительных колониях людей травмирует прежде всего типичная практика управления — через насилие: прямое, косвенное, институциональное. Насилие применяется как должностными лицами, так и заключенными, которым эту функцию делегирует администрация, объясняет эксперт Фонда «Общественный вердикт» Асмик Новикова. Эта практика уничтожает любое обучение и программы адаптации внутри тюрьмы — они просто не имеют смысла в подобных условиях, уверена эксперт: «От заключенных добиваются послушания, их подвергают пыткам, телесным наказаниям, держат в строгой изоляции в ШИЗО, — делается все, чтобы разрушить в человеке чувство собственного достоинства. Его учат быть, например, столяром, а потом 864 раза бьют резиновыми дубинками по голеням и пяткам. Самое страшное последствие таких практик — человек, долгое время переживающий насилие, сам легко переключается в “режим насилия“. Будет ли он после тюрьмы применять его к другим — неизвестно, но вероятность этого велика». Участие в войне также не проходит бесследно. Вернуться в мирную жизнь и заново социализироваться — тяжело, утверждает директор центра социальной помощи «Гавань Надежды» Юрий Муратов. Такой человек не может быстро восстановиться и стать личностью, которой был раньше, полноценным гражданином. Яркий пример: на протяжении большей части истории США у военнослужащих не было возможности голосовать — считается, что во время такой службы человек не отвечает за себя в полной мере и не способен осознанно принимать решения. Наиболее частое последствие экстремального стресса, которое испытывают люди в зоне боевых действий, — посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР). Оно может возникать у каждого третьего воевавшего — такую частоту выявили у ветеранов войны в Афганистане. Эксперты из Центра психиатрии и неврологии имени Бехтерева уточняют, что ПТСР развивается у 14% — 17% участников боевых действий, но если человек был ранен, этот показатель увеличивается до 30%. Симптомы ПТСР: ночные кошмары, непреодолимое чувство страха и приступы паники, гиперреактивность, гнев, сложности с управлением своей агрессией. Такие люди «легко набирают газ, а тормозятся плохо», рассказывал изданию «Холод» психотерапевт Евгений Александров. Кроме того, их преследуютнавязчивые воспоминания о войне, которые совершенно непредсказуемо включаются в разных ситуациях в мирной жизни и провоцируют неожиданные действия. Другое распространенное последствие участия в вооруженных конфликтах — ощущение себя в мирной жизни как на поле боя: «Там реакции должны быть стремительными, ведь цена предельная — жизнь или смерть, — поясняет Асмик Новикова. — Эта стремительность и способность в миг переключаться из равновесного состояния в мобилизационное агрессивное, а также ждать опасности отовсюду — модель поведения, которая совершенно непригодна для мирной жизни».

Из-за опыта ультранасилия в тюрьме и на поле боя у людей искажается понимание социальных норм и чужих границ. Асмик Новикова приводит пример: люди без опыта насилия во время спора выслушивают собеседника, перерабатывают в голове его слова, выбирают и высказывают контраргументы. А у тех, для кого насилие было нормой поведения и стратегией сохранения жизни, просто нет таких навыков. «Опыт насилия истощает способность человека контролировать свои действия, — уверена социолог. — Ему заявляют, что с ним не согласны — он не может вести дискуссию с собеседником, спорить, вместо этого он применяет физическую силу».

Из тюрьмы в реальность

После освобождения из мест лишения свободы люди продолжают быть отверженными. Из-за судимости работу найти трудно, они часто начинают трудиться неофициально, а работодатели их обманывают. Им сложно адаптироваться к жизни «на воле» и понять, какие здесь порядки, они не умеют распоряжаться своим временем, деньгами, рассказывает социолог Ксения Рунова. Самостоятельно вернутся к нормальной социальной жизни бывшим заключенным крайне сложно, как и получить помощь от других людей. Как правило, за время отсидки они теряют социальные связи. Таким образом, основной груз адаптации ложится на семью, которая часто отворачивается от них. Социальных лифтов практически нет, как и шансов на новую жизнь. Вербовка на войну в Украине, по идее, может не только помочь выйти из заключения раньше времени, но и повысить социальный статус. Но в реальности это никак не улучшает их положение — общество по-прежнему не принимает экс-заключенных: «Те, кто считает воевавших героями, участников ЧВК к таковым не относит, — говорит Юрий Муратов. — Для большинства людей они все равно зэки, которые не заслуживали помилования». Столкнувшись с реальностью, бывшие заключенные с военным опытом часто начинают употреблять алкоголь и наркотики. «Без специальной помощи у человека вряд ли получится справиться со всеми травмами и проблемами, поэтому возможно подобное “самолечение”. Если учесть, что, по сообщениям СМИ, среди завербованных тем же “Вагнером” заключенных было много людей, сидевших за наркотики, у них повышается риск развития тяжелой зависимости», — комментирует гражданский активист, соавтор проекта помощи осужденным «Желтый забор» Алексей Лахов.

В итоге, вернувшись с поля боя, бывшие заключенные хотят снова отправиться воевать: они просто не могут найти себя в мирной жизни. Историю Михаила (имя изменено) «Черте» рассказали в «Руси сидящей». Мужчина ранее был судим за хранение наркотиков. Он завербовался на войну, отслужил полгода, заработал деньги, купил квартиру. Но что делать дальше — не знал. Судимость с него сняли, но найти хорошую работу все равно не получалось — не было профессии. Михаил боялся снова начать употреблять. Пытался снимать стресс алкоголем — безуспешно, стоило ему немного выпить, как начинались военные флешбэки. Он признался, что в нетрезвом состоянии может кого-то убить, но ему «это уже не так страшно — он видел кровь». Через месяц на гражданке он снова решил отправиться воевать, «не за идею, а потому что за полгода на войне он стал специалистом и хочет заняться тем, что умеет». В итоге он опять завербовался в ЧВК и уехал в горячую точку, но в этот раз — в Африку. Порой после участия в войне и помилования бывшие зэки снова возвращаются в тюрьму: они вновь совершают преступление, либо не контролируя себя, либо намеренно. Во втором случае ими также руководит невозможность найти себя и справиться со всеми проблемами «на воле»: «Из-за навешивания ярлыков человек замыкается в себе, начинает с ностальгией вспоминать упорядоченную жизнь в тюрьме, мужское братство, “четкие” правила и понятия, — объясняет Алексей Лахов. — И у него появляется желание вернуться обратно. Может быть, сначала неосознаваемое, но потом зачастую проявляющееся в агрессивном, вызывающем поведении, когда человек словно нарывается на проблемы». Еще один риск, связанный с возвращением бывших заключенных, — нарушение правил условно-досрочного освобождения при их помиловании. Завербовавшихся людей отпустили намного раньше, чем это предполагалось по решению суда, и никто не оценил их состояние перед освобождением. А значит, никто и не может ручаться, что они готовы выйти «на волю» и не опасны для общества, объясняет Ксения Рунова. Дополнительная опасность здесь кроется в том, что у человека, избежавшего наказания за преступление, появляется ощущение, что ему «все можно». Лишения свободы перестает представляться ему серьезным и неотвратимым, уверен доктор социологических наук Искандер Ясавеев. При этом практика неоднократного помилования, подтверждающая вседозволенность участников войны, уже есть: Вадима Техова, ранее убившего свою жену и освобожденного после заключения контракта с Минобороны, задержали во время войны по подозрению в распространении наркотиков, но в итоге амнистировали.

Риски новых преступлений

В России в принципе нет специальных реабилитационных программ для бывших заключенных. Для них могли бы работать центры социальной адаптации, специальные программы, однако помощь со стороны государства обычно выделяется попавшим в трудную жизненную ситуацию, а судимые к ним не относятся, рассуждает Ксения Рунова. Поддержка в колониях есть, но она скорее проходит формально: «В местах лишения свободы есть специальные отряды адаптации — последние полгода заключения человек должен сидеть там и якобы адаптироваться к свободе. По факту, ты платишь деньги, и тебе разрешают находиться в отдельной камере, смотреть там телевизор и носить спортивный костюм», — отмечает Руслан Вахапов. Для ветеранов войны номинально реабилитационные программы существуют: «Защитники Отечества», «Возвращение». И государство не раз говорило об их необходимости. Но большинство этих программ еще не работает и неясно, как они будут реализовываться, комментирует Асмик Новикова. Сколько человек проходит через уже действующие программы, также неизвестно, но при этом обращающиеся в «Русь сидящая» часто говорят, что не получили никакой помощи: «Многим боевых выплат даже не дали, хотя много чего пообещали. Может, эти программы есть на бумаге или действуют только для особо отличившихся, героев России», — добавляет Вахапов.

Для общественной безопасности отдельно тревожно, что за завербованными на войну из колоний, в отличие от других бывших заключенных, нет контроля со стороны госслужб. В том числе и над теми, кто ранее совершил серьезные насильственные преступления — с них сняты судимости, а значит, у этих людей нет никаких ограничений и сдерживающих их факторов. Способствует увеличению преступности также то, что в страну стекается много оружия. Рост преступлений с его использованием — типичное последствие вооруженных конфликтов во многих странах. Но если это оружие оказывается у тех, кто и до войны совершал насильственные преступления, риск возрастает. При этом сложно сказать, как сейчас контролируется оборот оружия в России, замечает Асмик Новикова. Например, массовое дезертирство заключенных было замечено осенью 2022 года, и многим из них удалось сбежать в Россию, взяв с собой оружие. А в Глобальном индексе организованной преступности оборот нелегального оружия в РФ оценен в 8,5 (так же, как в Чаде, Мексике, Эфиопии и Пакистане) при максимальном показателе в 9,5 (Йемен). Авторы индекса отмечают поставки оружия в Россию с оккупированных территорий и называют черный рынок оружия в стране «безудержно расширяющимся». Риск новых преступлений со стороны людей с боевым опытом увеличивает и то, что участие в войне помогает избежать серьезного наказания. Исследование«Новой газеты.Европа» показало, что в 57% случаев ветеранам войны смягчали приговоры по уголовным преступлениям, несмотря на то, что официально участие в войне не входит в список смягчающих обстоятельств. Зная об этом, воевавшие и ранее судимые люди могут вновь нарушать закон, не боясь строгого приговора суда. Так, Максиму Волковому, убившему собутыльника, суд в Приморье назначил лишь семь лет колонии строгого режима именно из-за того, что тот воевал в Украине.

Как реабилитировать фронтовиков и защитить общество

Бывшим заключенным необходима юридическая, медицинская, психологическая поддержка, помощь в трудоустройстве и при необходимости обучении новой специальности, в медиации отношений с родственниками и решении социально-бытовых проблем. Все это помогает «встроить» человека в общество, улучшить его жизнь, и снизить риск его повторного попадания в тюрьму, объясняет Ксения Рунова. При этом главное в реабилитационных программах — индивидуальный подход, уверена Асмик Новикова. Универсальных решений здесь быть не может: все должно быть подстроено под каждого человека и ситуацию, в которой он находится. Например, если человек совершил насильственное преступление, то в программе должны быть элементы социального контроля: плотное сопровождение соцработниками, участковыми, полицейскими, психологами.

Система кейс-менеджмента успешно работает в Канаде. За нуждающимся в помощи человеком и его семьей закрепляется специалист, который их сопровождает. Он организует необходимую психотерапевтическую диагностику, собирает информацию о семье, изучает возможности, которые может ей предложить государство, и в итоге предлагает оптимальные программы реабилитации. При этом сам нуждающийся — соавтор своей программы реабилитации: он может ее корректировать. Это тоже важная часть социальной реинтеграции: принимая участие в процессе, человек учится брать на себя ответственность и самостоятельно прикладывать усилия, а не ждать, что все сделают за него. Для вернувшихся с фронта могут действовать такие же программы, считает Новикова. В их случаях, например, часто актуально обучение квазивоенным специальностям: это помогает мужчинам интегрировать предыдущий опыт в текущий и будущий. При этом очень важно включение в реабилитацию семьи — с родными и близкими травмированного на войне и/или в тюрьме человека тоже необходимо работать, отмечает эксперт. Иначе они могут случайно травмировать этого человека повторно: «Герой книги Екатерины Гордеевой “Унеси ты мое горе” был в плену. После демобилизации его встретила любимая девушка, с которой они собирались пожениться. Она подготовила ему сюрприз: дома молодого человека ждали обручальные кольца. Девушка купила их, не зная, что ее жениху отрубили все пальцы. Увидев кольца, он молча ушел в другую комнату и заперся. А наутро повесился», — рассказывает Асмик Новикова. Для защиты родственников демобилизованных необходимо разработать программу профилактики домашнего насилия, полагает Искандер Ясавеев. «Если же говорить о более радикальных мерах защиты общества, то это исключение дальнейшего привлечения заключенных к участию в вооруженном конфликте. У заключенных не должно быть такой возможности скорого освобождения: это ломает механизмы предупреждения преступности, — подчеркивает Ясавеев. — А также необходимо отказаться от рассмотрения участия в боевых действиях в качестве смягчающего обстоятельства при вынесении судебных приговоров. Такая практика — сигнал о допустимости насилия со стороны участников войны». Сейчас с осужденными заключают контракты не на полгода, а до конца «специальной военной операции», как и с другими контрактниками. Это значит, что массовых возвращений прошедших через войну заключенных в ближайшее время не будет. Но к их вовзращению необходимо готовится уже сейчас, иначе после войны по стране прокатиться страшная волна преступности, которая коснется всех. К тому же десятки тысяч успевших вернуться остаются в российских городах и селах без контроля со стороны государства и необходимой им реабилитации. «На войне человек превращается в биологический вид, который должен выжить — так всегда происходит с нами при прямой угрозе жизни. И вопрос в том, как быстро вернувшиеся с войны смогут вновь почувствовать социальные рамки и контролировать себя, а не убивать табуреткой в приступе несдерживаемой агрессии, — резюмирует Асмик Новикова. — Без специальной помощи такие люди вряд ли смогут это сделать, а значит, велики шансы, что война в Украине будет стоить дорого всему российскому обществу».